Сможет ли современный музей стать таким же излюбленным местом семейного отдыха, как торговый центр? Кто на самом деле убил «царского» оленя? Что такое социальная эволюция? Можно ли с помощью митохондрий победить ожирение? Эти и другие вопросы мы обсудили с научным сотрудником Государственного Дарвиновского музея, антропологом Еленой Судариковой на фестивале науки «Кстати».
— Традиционное представление о музее такое: вещи, разложенные на полочках, мимо которых ходит экскурсовод, что-то рассказывает. Многим это кажется скучным. Дарвиновский же музей выглядит совершенно иначе, помимо традиционных экскурсий здесь есть множество интерактивных программ, шоу, мастер-классов для людей самых разных возрастов. Как меняются современные музеи, какие тренды прослеживаются?
— Современный музей — это железо на наковальне, его прессуют с двух сторон. С одной — он должен сохранять свою историческую функцию, представляя собой нагруженные культурным весом предметы, складывающиеся в какую-то единую историю или концепцию. В идеале — это какой-то нарратив, которые рассказывают вещи. Другая традиционная функция музея — образовательная. Он должен делать людей более дружелюбными по отношению друг к другу, более воспитанными, учить их думать о других. И первое, что я делаю, когда начинаю экскурсию — объясняю детям, а бывает, и взрослым, что стоять нужно не так, как тебе удобно, а так, чтобы было удобно всем, включая тебя. Однако людям должно быть и сколько-то весело. У нас постоянно проходят конференции на тему «меняющийся музей в меняющемся мире», что сделать, чтобы нас не забросили, чтобы мы не ушли в интернет? Ведь постепенно все коллекции мы выкладываем в сеть, скоро все они будут оцифрованы. Экскурсовод должен быть живым и ориентированным на свою аудиторию. Но мы в сложном положении, потому что нужно «не упасть», не превратиться в торговый центр, не стать чисто развлекательным учреждением.
— Насчёт торгового центра… Сегодня в Дарвиновском музее можно отпраздновать выпускной, день рождения, ещё как-то отдохнуть. Смогут ли музеи стать тем местом, куда люди, как в ТЦ, всей семьей будут ходить развеяться по выходным?
— Я думаю, что именно к этой утопической картинке большие музеи пытаются по возможности подойти, хотя у людей, которые идут в музеи и торговые центры, всё-таки несколько разная мотивация. Конечно, можно сходить в музей, чтобы потом отчитаться: «Я — культурный человек, я был в музее, там покупал еду, сувениры и фотографировался на фоне ягуаров, не то, что некоторые, которые делают это всё в торговом центре с ненагруженными культурным смыслом объектами». Мы всё же максимально стараемся удовлетворить тягу людей к развитию. Бывает, человек приходит к нам просто погулять, а потом попадает на какие-то мероприятия, увлекается, пишет восторженные отзывы. Баланс между образованием и развлечением — это та тонкая грань, на которой музей балансирует.
— Способен ли музей самостоятельно себя окупать? И нужно ли это?
— Материал для своей диссертации я собирала в Смитсоновском музее в Вашингтоне. Он полностью находится на государственном обеспечении. Есть фонд, который обеспечивает музею все нужды — новые закупки, витрины, зарплаты сотрудникам. Для посетителей вход в него бесплатный. В России таких музеев, которые государство содержало бы полностью, нет. Какое-то финансирование даётся, но оно достаточно небольшое. Дарвиновский музей огромный, его посещают свыше 600 тысяч человек в год, то, что нам выделяет государство, мы тратим в первые два-три месяца, а дальше должны работать на самоокупаемости. Нам нужно делать более 60 выставок в год, мы должны их на какие-то деньги проводить. Поэтому разными способами, но все музеи России так или иначе развивают коммерческую жилку. У нас это — дни рождения, платные экскурсии, занятия с микроскопом, ряд других активностей. Словом, то, что позволяет нам выживать.
— Музеи оцифровывают фонды, вы говорите, что у Дарвиновского музея будет «клон» в интернете. Зачем современному человеку вообще приходить в музей, если всю информацию скоро можно будет найти в сети?
— Если смотреть на историю нашего музея, то он всегда был неким социализирующим центром, вынуждающим людей общаться между собой, знакомиться. Конечно, в современных реалиях музеям приходится «клонироваться», одним офлайном жив не будешь, но социализирующей функции никто не отменял. Например, как-то приезжал в Россию один мой знакомый программист — человек крайне необщительный, интроверт. У нас в это время выставлялся скелет дронта — птицы, которая давно была истреблена моряками. И программист был потрясен этим экспонатом, говорил, что чувствует его историчность и уникальность. То есть к сердцу даже такого закрытого человека музей «проложил» дорогу. Особенно важна социализирующая функция музея для людей с разными физическими ограничениями. Например, у нас есть программы для слепоглухих. Эти люди всегда с радостью воспринимают офлайновую жизнь, живое общение. Им музей очень многое может дать. Но и в онлайн важно «перетекать». Нет смысла в музее, который функционирует всего лишь как склад и просто очень аккуратно хранит ценные вещи. Обязательно должны быть молодые специалисты, делающие какие-то работы, переосмысляющие коллекции.
— Как у сотрудников Дарвиновского музея обстоят дела с научной работой?
— Здесь всё сложно. С одной стороны, коллекции у нас очень «живые», у музея огромные фонды, более полумиллиона экспонатов, и у некоторых из них сложная, «нераскопанная» история. Например, есть большая коллекция рогов. Одни из них практически всё время своего существования считались «царскими» — то есть все думали, что Николай II убил этого оленя на охоте, а оказалось, не так. Оленя зацепили два выстрела двух дворян, и они не могли договориться, какой из этих выстрелов был смертельным. Тогда вышел царь и сказал: «Ну раз вы не можете договориться, то пусть это будет мой олень, я его убил». Это увидели по надписи под головой на подставке, когда готовили рога к выставке. Её стали заменять и обнаружили текст, о существовании которого никто не знал. Скорее всего, этого оленя убил граф Кочубей, но это не точно. Ни у одного музея нет такого, что коллекции достаточно описаны, по ним сделаны все статьи и монографии, и с ними можно больше не работать. С другой стороны, у сотрудников музея очень мало возможности заниматься научной работой. Наша задача в основном — популяризация, нужно адаптировать какие-то материалы для той или иной аудитории, той или иной ситуации. Это занимает 80 % времени. Музей требует преданности. Это не трудно, если отдаёшь себе отчёт, что к тебе приходят с вопросами и хотят получить честные и по возможности достоверные ответы, а ты можешь их дать. Не жалко вкладывать в это силы. Хочется, чтобы люди критически мыслили, осознавали, что происходит, и радует, что ты можешь внести в это какой-то вклад.
— «Почему мы обезьяны, почему не котики?» Какие ещё вопросы любят задавать посетители?
— Ко мне, как к антропологу, вопросов всегда много, потому что в нашей стране закалка по формальной логике не очень хороша. В одну коробку складываются вещи совершенно хаотические. Мне пишут письма в духе: «Раз вы верите, что человек произошёл от обезьяны, то вы, наверное, за рабство и каннибализм?» И я сижу и на две страницы с ссылками отвечаю: «Нет, рабство это вообще социальный конструкт, к биологии не имеет никакого отношения, у обезьян не практикуется… Каннибализм у приматов не распространён, и его я ни в коем случае не поддерживаю». Или рассказываешь пятому классу азы антропогенеза, и после к тебе приходит учитель или родитель, и, наклоняясь, тихо «на ушко» спрашивает: «Раз вы такое говорите, то вы, наверное, в бога не верите?». А ведь всё это из совершенно разных сфер и друг другу никак не противоречит. Есть область знания, а есть веры. Мне не нравятся конфликты между деятелями гуманитарного толка и научным миром, я думаю, что это в принципе не должно быть темой для дискуссий, не должно муссироваться по телевидению, не должно вызывать таких столкновений. Это всё сильно надуманные проблемы.
— В одной из своих онлайн-лекций вы рассказываете, что биологическая эволюция для человека зашла в тупик, и сейчас имеет место скорее эволюция социальная. Можете объяснить, что она из себя представляет?
— Биологическая эволюция, действительно, сейчас не очень актуальна. У нас хорошо развита медицина, гигиена и профилактика, мы живем долго, и потомство могут оставлять все люди, независимо от того, насколько они приспособлены к окружающей среде, практически с любыми заболеваниями, c любым уровнем интеллекта. Мы становимся всё более разнородными, нас становится всё больше, и какого-то выраженного биологического тренда нет. Например, когда мы были приматами и жили в саванне, особи со слишком густой шерстью умирали от перегрева, и поэтому был тренд на «облысение». Сейчас же люди могут быть какими угодно и становиться всё более разнообразными. Однако есть давление общества, которое в разных этносах сильно отличается. Я думаю, что некоторые следствия социальной эволюции мы и сейчас можем отследить, проанализировав разницу жизни представителей какого-нибудь африканского племени, индийского уездного города, российского посёлка и, например, Москвы. Люди оказываются адаптированными к тому образу жизни, который характерен для этих мест. Мы всё равно являемся единым видом, скрещиваемся между собой без проблем, но де-факто обмен веществ людей из одной географической области отличается от обмена веществ людей из других частей света.
— Это разве не биологическая эволюция?
— Следствия биологические, но причины у них социальные — то, что люди живут на одном месте и скрещиваются в рамках своей популяции. К социальной эволюции также можно отнести появление каких-то новых ценностей. Например, равенство прав.
— А «обесценивание», когда люди, наоборот, теряют ценности? Экзистенциализм, нигилизм… Можно ли это также считать эволюцией?
— Эволюция работает с популяцией. Я в своей жизни пока не видела популяции безысходных экзистенциальных нигилистов. Не думаю, что это можно считать большим социальным трендом.
— На одной из лекций в Новосибирске Вы рассказывали о митохондриях, от которых зависит энергетический обмен в клетках нашего организма. Можно ли с помощью манипуляций с митохондриями решить проблему ожирения, например, ускорив обмен веществ?
— Митохондрии действительно оказывают влияние на то, насколько человек будет худым или полным. Но вмешаться в деятельность митохондрий взрослого человека и поправить там что-либо очень трудно. В России это вообще под запретом. Если мы хотим долгую и здоровую жизнь, лучше, наоборот, замедлить обмен веществ, не тратить энергию напрасно и не есть без необходимости. У нас занижена планка «нормального веса». Исследования показывают, что здоровые люди могут иметь более 30 % жира в организме. Правильный образ жизни — размеренно тренироваться и немного недоедать свою норму калорий. Голодание тоже хорошо влияет на организм, но здесь есть много нюансов. Я не уверена, что борьба с лишним весом во всех случаях биологически оправдана. Мне кажется, мы выставили слишком жёсткие рамки для нашего вида приматов. Ожирение должно начинаться позже, чем мы привыкли думать, когда считаем кого-либо толстым. Так что, скорее всего, вы напрасно ругаете себя за очередное съеденное пирожное.
Беседовали Диана Хомякова, Анна Чумак
Текст подготовлен при содействии новосибирского Информационного центра по атомной энергии
Фото предоставлены Еленой Судариковой
