«Мы учились воевать, воюя»
Из воспоминаний Александра Ильича Фёдорова, доктора филологических наук (Институт филологии СО РАН), старшины 22-го гвардейского полка авиации дальнего действия:
«Сейчас, по прошествии многих десятков лет, с высоты нашего времени, каждый из нас прежде всего пытается понять, почему в такой трагической ситуации, которая была в начале войны, нам всё-таки удалось одержать победу. Власть, которая искала врагов народа среди себя, огромное количество репрессированных, расстрелянных офицеров… За что, про что, в чем они виноваты? Ответа нет. По-видимому, никто из них не был виноват. Поэтому самое начало войны оказалось фактически без офицерского корпуса.
Наша подготовка к войне была не на высоком уровне. Авиаторов готовили, можно сказать, удовлетворительно. Что это значит? Это — тренировочные полеты: взлет, посадка, режим полета, знание машины. Но к бою авиация была не готова. Я был стрелком-радистом и неплохо знал воздушную стрельбу. Но когда бой идет, нужно учитывать ракурс расположения немецкого самолета по отношению к нашему курсу, расстояние, скорость, чтобы упреждающая очередь попадала в немецкий истребитель. Всё это я знал, но всё-таки на третьем вылете нас подбили...
Самолеты наши были, как известно, не лучшими — любая пуля пробивала, даже пилот не был защищен, стрелок-радист тем более. Скорость нашей машины СБ (скоростной бомбардировщик) — за 400 км в час, а у немецкого истребителя “Мессершмитт-109” — 600 с лишним. Вооружение — пулемет ШКАС (Шпитального — Комарицкого авиационный скорострельный) — 2 тысячи выстрелов в минуту. Скорострельность нужна, но, прежде всего, нужна убойная сила, а у ШКАСа с его калибром 7,62 мм она была 300 метров. Представьте себе воздушный бой: у немцев истребитель мог стрелять с километра, с 800 метров — уничтожал стрелка-радиста, потом заходил вплотную и расстреливал нашу машину. Потери нашей авиации были в пять раз выше, чем у немцев. Зенитная артиллерия у них была просто великолепная. Ну а у нас… У нас была бравада: летать выше всех, дальше всех, воевать на чужой территории — всё это оказалась риторика и больше ничего.
Помню первые встречи с войной — под Сталинградом. Это был конец июля — начало августа 1942 года. Мы — курсанты, молодые пилоты, стрелки — ждем на аэродроме, когда нас сведут в летную столовую и покормят. Видим, возвращаются из полета три машины, одна садится поперек взлетно-посадочной полосы. Думаю, что случилось — пилот, что ли, никуда не годится? Оказывается, хвостовое оперение перебито, руль поворота не действует — пилот посадил машину как мог. Вышел из этой машины старший лейтенант, подошел к нам, гневный, расстроенный, лоб, видимо, осколком поцарапанный: “Ну что, орлы с курятника, прислали вас воевать? Умеете воевать? Прежде всего, знайте, что не выше всех и дальше всех, а долетите, ради бога, до Котельниково — там наша пехота мрет как мухи!”
Весь полк фактически за две недели был разбит под Сталинградом. Оставалось несколько машин, их нужно было перебазировать на другой берег Волги. Помню день перебазировки: переправляемся на плотах — Волга там широкая, — а город весь горит… Сейчас известно, что за один тот день погибли 43 тысячи жителей. На самом деле больше, потому что к Сталинграду люди отступали с западных областей России и Украины. Скопление народа там было огромное. Раненых переправляли на волжских речных пароходиках, и немцы с бреющего полета расстреливали эти пароходики, бросали фугаски. Наша бедолага-пехота бросалась через борт в воду — пароходик горит, его крутит по Волге… Мы бросились на помощь, но спасти никого не удалось, раненые тонули сразу…
И тут, конечно, возникала дикая ненавистьк немцам, просто звериная. Потом это чувство еще больше усиливалось. Те же чувства переживали, по-видимому, и многие другие, не только авиаторы».
«Из нас, мальчишек, срочно делали воинов…»
Из воспоминаний академика Олега Фёдоровича Васильева, связиста:
«В июне 1941 года, когда началась Великая Отечественная война, я окончил школу-семилетку, а 1 февраля 1943 года, после прохождения комиссии, прямиком из военкомата был направлен во 2-е Московское военно-пехотное училище, которое находилось в Филях и было создано как дополнение к Кремлевскому военно-пехотному училищу, где готовили по ускоренной программе младших лейтенантов, фактически командиров взводов. Очень интенсивная учеба, тяжелый режим: из нас, мальчишек, старались быстро сделать взрослых людей, воинов.
Так продолжалось до августа. За это время мы успели построить полевой лагерь под станцией Крюково, около Москвы. Несколько месяцев полевых занятий тоже с очень большой нагрузкой, а мы все были после первой голодной московской зимы отнюдь не крепыши… В августе 1943 года нас направили в действующую армию.
Я и мой друг Володя Самойлов с большой группой курсантов были направлены в 69-й стрелковый полк 97-й стрелковой дивизии. Фактически это было переформирование дивизии, которая вышла с боев на Курской дуге, понеся очень большие потери. Конечно, мы поняли, что значит битва такого масштаба — в полках оставалось лишь по несколько десятков человек, в основном старший офицерский состав. К этому времени после печальной затяжной битвы с большими потерями Ржев был взят. Неподалеку от города у нас было две-три недели учебы в полевых условиях, шло сколачивание новых подразделений, и я оказался в 3-м стрелковом батальоне 69-го стрелкового полка, во взводе связи. И это было неслучайно: специально подготовленных связистов в армии было явно недостаточно, а в училище нас готовили по очень серьезной, многоотраслевой программе. Фактически на базе курсантского состава и был скомплектован этот взвод, я был назначен помощником командира.
Вскоре наша дивизия ночными маршами стала перебрасываться в район Смоленска. Город был еще у немцев. Это были изнурительные ночные марши: по ночам мы шли,покачиваясь от усталости, а днем по возможности отсыпались. После очередного перехода вышли в район Духовщины, недалеко от Смоленска. Это была линия фронта, и здесь уже шли серьезные бои, в которые включились и мы. Операция по освобождению Смоленска была в полном разгаре, и мне довелось принять в ней участие на первом этапе пребывания на фронте.
Во второй день боев группа нашего взвода связи попала под минометный обстрел. Я в это время обеспечивал связь с одной из рот. Командир взвода и старшина были контужены, тяжело ранен был один из моих товарищей, у него были перебиты обе бедренные кости, и мне пришлось накладывать ему повязки и вытаскивать его из-под огня. Командование взводом перешло ко мне, не бог весть какому опытному в тактике связисту. На второй день замполит подошел к тому окопу, в котором я сидел вместе с комсоргом батальона, и сказал комсоргу командным тоном: “Его представить к награждению медалью "За отвагу"!”
…Последующие тяжелые бои шли с большими потерями. Вскоре наша дивизия была несколько сжата, наш третий батальон был слит с одним из смежных батальонов, потому что наш комбат был ранен. Я был в тот момент рядом с ним на наблюдательном пункте. Дальше дивизия и полк двинулись в сторону Витебска. На Смоленщине бои шли за отдельные населенные пункты, районные центры и города. И вот дивизия дошла до Белоруссии. Здесь немцы успели к осени, к октябрю-ноябрю 43-го года, устроить мощные эшелонированные линии обороны, начались затяжные бои. Противнику удалось задержать нашу армию здесь чуть ли не на девять месяцев — до операции “Багратион”, до конца июня 44-го года. Пришлось участвовать в нескольких наступлениях, целью которых ставился даже прорыв обороны.
В одном из таких наступлений, 23 декабря, будучи направленным для восстановления связи с одной из рот в только что захваченных немецких траншеях, я и был ранен. Мне в одиночку пришлось пробираться по бывшей нейтральной территории, под обстрелом. Я был фактически мишенью — снег уже лежал, никаких маскхалатов у нас не было… Добрался до траншеи и уже готовился нырнуть в нее, и в это время снайпер все-таки достал меня.
Из эвакогоспиталя довольно быстро я попал в число тех, кого отправили подальше в тыл. Проехали мы через Смоленск, затем по пути на восток я умудрился попасть в поезд, который привез меня в Москву, где я продолжил лечение в госпитале. В апреле 1944 года я был демобилизован с инвалидностью, вернулся на учебу. С осени продолжил учебу на втором курсе в Московском гидромелиоративном институте. Однажды кто-то из наших преподавателей пригласил старого профессора-гидравлика, ученика Николая Егоровича Жуковского, прочитать лекцию. Он уже успел отсидеть в лагерях, поработать на строительстве канала. Профессор прочитал лекцию “Изгиб потока жидкости, струящейся лентой” — такой вот романтик был. И это дело меня увлекло. Я достал его книжки, начал читать, а потом взял и пришел к нему. Жил он в бараке около института. Он страшно был удивлен, но, тем не менее, мы подружились. А интерес к гидродинамике у меня остался на всю жизнь».
«Я помню страшные бомбардировки Ленинграда…»
Из воспоминаний академика Юрия Григорьевича Решетняка, ребенком пережившего блокаду Ленинграда:
«Когда началась война, я закончил 4-й класс средней школы, в 1945 году мне исполнилось только 15 лет. В 1941 году я с родителями жил на окраине Ленинграда, за Невской заставой, это место сейчас называется проспектом Обуховской обороны. Я хорошо помню первые страшные бомбардировки Ленинграда, первый налет, когда немцы сожгли Бадаевские продовольственные склады. Это была жуткая картина: выстрелы зенитных орудий слились в один сплошной рев, а дым от пожарища поднялся и загородил половину неба.
Продовольствия на складах было всего на несколько дней. Паек, который мы получали, всё время уменьшался и уменьшался. Сначала в него входили хоть какие-то продукты, например чечевица, потом мы стали получать только хлеб. Люди начали умирать от голода. Умерли две маленькие девочки, которые жили в нашем доме. Умер мамин брат, который до войны жил в поселке Саблино под Ленинградом, но когда туда пришли немцы, он перебрался в город. Мне было неполных 12 лет. Каюсь, конечно, но мои родители старались дату, пока я считался ребенком, оттянуть как можно дальше, поскольку на детскую карточку выдавали 250 граммов хлеба, а на иждивенческую — 125, и как только я перерастал категорию ребенка, паек уменьшался вдвое.
Помню бомбардировки и артобстрелы… Местность, где мы жили, немцы часто обстреливали. Сначала мы прятались — у нас возле дома была щель вырыта, всем жителям было дано указание сделать такие укрытия вместо бомбоубежищ, но потом перестали прятаться, а просто слушали: если несильно дрожат стекла, значит, бомбят где-то далеко и можно продолжать заниматься своими делами, а если близко — бежали прятаться. Как-то ночью немцы высыпали на наш район целую кучу зажигательных бомб. Эти маленькие бомбочки потушить было чрезвычайно трудно, для этого надо было высыпать на каждую по ведру песка.
В начале января 1942 года начала действовать “Дорога жизни”, паек постепенно стали прибавлять, школы начали работать. У нас в школе даже елка была с Дедом Морозом, который нам спел “В лесу родилась елочка”… Нам дали подарки, пакетики с продовольствием, и я свой подарок целым и невредимым донес домой, выдержал испытание... Проучился я меньше месяца, а потом начали думать об эвакуации. Сначала эвакуировались мы с мамой, отец — через несколько месяцев. Он по инвалидности был невоеннообязанным.
Мы нашли эшелон, который шел на Северный Кавказ. Там жили родители моего отца и папина сестра. Они работали в колхозе, у них был приусадебный участок, и там можно было военные годы пережить.
Процесс эвакуации длился долго. Сначала нас подвезли на грузовиках до Финляндского вокзала, где мы сели в теплушки и доехали до станции на берегу Ладожского озера. Ночью нас погрузили на грузовики, и через час, а может быть и меньше, мы оказались уже на другом берегу. Там нам выдали хороший паек и посадили в эшелон, который повез нас уже на Северный Кавказ. Ехали мы целый месяц — понятно, что в условиях военного времени наш эшелон не принадлежал к числу первоочередных грузов. В моей памяти остались два момента этого путешествия: остановка на станции Волховстрой — это был первый пункт, на котором эвакуированных кормили. Поразил образцовый порядок организации: не было ни давки, ни толкучки, никто не рвался вперед — каждый получал свой паек и отходил. И второй момент: наш путь пролегал по восточной части Европейской России — мы проезжали через Сталинград. Это было задолго до сражений, и тогда еще никто и представить не мог, какую роль этот город сыграет в истории войны. Наконец, мы прибыли в Краснодарский край, в город Армавир, где нас продержали в порядке реабилитации примерно месяц. Расселили нас по частным квартирам, согласия хозяев, по-видимому, особо никто не спрашивал, а в условиях военного времени никто и не возражал. Через месяц мы прибыли в станицу Елизаветинскую, где жили наши родственники.
Надо сказать, что мы попали, как говорят, из огня да в полымя — убежали от немцев из Ленинграда, но в августе 1942 года немцы оккупировали Краснодарский край. Правда, боев никаких в нашей станице не было, выглядело это так — одна армия ушла, пришла другая. Конечно, немецкие солдаты держались как завоеватели, но вели они себя достаточно цивилизованно, открыто мародерством не занимались. Об истинном лице оккупационной власти мы узнали потом, когда немцы ушли, и мы услышали рассказы об их дьявольском изобретении — автомобилях-душегубках, использованных в Краснодаре».
«9 мая стало первым выходным днем»
Из воспоминаний академика Игоря Юрьевича Коропачинского, в годы войны трудившегося на академическом заводе-лаборатории:
«На фронт я не попал: будучи 1928 года рождения, к началу войны закончил пятый класс в Красноярске. В день, когда началась война, мы выехали в пионерский лагерь. Точнее, прошли пешком 14 километров от города. Пришли уставшие, нас покормили и уложили спать. А когда мы проснулись, то узнали, что началась война.
После этого в лагерях были созданы группы военизированной подготовки, и мы начали усиленно заниматься. Я попал в группу радистов-коротковолновиков, изучал азбуку Морзе и после полутора месяцев обучения даже получил квалификационное удостоверение, правда, с ограничением по скорости передачи. Затем я вернулся в школу, проучился еще год, закончил 6-й класс. Тут отца призвали в армию. Вскоре забрали имаму: она в совершенстве знала немецкий язык и была призвана как переводчица. Правда, вскоре ее отпустили домой, где оставался я с младшей сестрой.
И тут началась голодуха. Мама ежедневно получала 500 граммов хлеба по карточкам по норме служащей, нам с сестрой полагалось по 400, а кроме этого еды, по сути дела, и не было. Чтобы не протянуть ноги, я пошел работать на завод — после шестого класса, 14-летним пацаном, и сразу стал получать рабочую норму в 750 граммов хлеба. Первое время нас, самых младших, гоняли на подсобные работы. Приходилось, например, разгружать уголь. Стоя в открытом кузове грузовика, — ни о какой технике безопасности тогда не помышляли — мы ехали за 12 километров от города до путей, на которых стояли пульмановские вагоны. Каждый вагон — 60 тонн, на каждый — десять мальчишек и норматив: 2 часа 20 минут. Если дольше — грозит статья за саботаж, такие были времена. Приходилось делать всё, даже могилы копать.
Затем в армию призвали ребят 1925—26-го годов рождения… и вскоре на них пришли первые похоронки. Я к этому времени получил профессию: стал токарем по металлу. Работал на фрезерных станках, поперечно-строгальных. Почему на разных? Потому что наш завод № 327 Наркомата электрослаботочной промышленности не выпускал серийную продукцию, а был заводом-лабораторией, тесно связанным с Академией наук. Достаточно сказать, что руководителем одной лаборатории был доктор технических наук профессор Богородицкий, лауреат Сталинской премии, главный инженер — профессор Спицын, тоже лауреат Сталинской премии.
Мне выдавали пакет чертежей, как правило, секретных, с указанием, сколько каких деталей к какому сроку изготовить. Если не успел — не уйдешь с завода, пока не выполнишь задания. Объявлялось так называемое казарменное положение: ночуй там, где работаешь. Часик вздремнул, потом — голову под кран и снова к станку.
Могу сказать, что за все годы работы на заводе не было ни одного настоящего выходного дня. В конце каждой недели мы видели на заводской доске объявлений одну и ту же надпись: в связи с производственной необходимостью такой-то день считать рабочим.
Я прекрасно помню 9 мая 1945 года — за все годы войны это был первый нерабочий день! Но все, не сговариваясь, собрались на заводе. Случилось что-то вроде стихийного митинга. После этого все дружно пошли на главную площадь города — площадь Революции. Мне, как токарю, имевшему допуск к спирту, доверили бидончик с этой жидкостью. Всех угощали, нас тоже угощали. Такого праздника не было ни до, ни после. Об этом бесполезно рассказывать — только увидеть и почувствовать. Все обнимались, целовались… Была удивительная атмосфера радости и братства».
«Наука в Сибири»
Фото из архива «Науки в Сибири» и из открытых источников (анонс)