Что такое эмоции? Откуда они берутся, для чего нам нужны, что творят с нашим организмом, какую роль играют в общественных отношениях? Возможно ли контролировать и менять их с помощью сознания или медикаментов? В рамках нашего проекта три эксперта — эволюционный биолог, психофизиолог и культуролог отвечают на эти вопросы. Сегодня мы поговорим про вину, волнение и обиду.
Волнение
Павел Михайлович Бородин — доктор биологических наук, заведующий лабораторией рекомбинационного и сегрегационного анализа ФИЦ Институт цитологии и генетики СО РАН, профессор кафедры цитологии и генетики Новосибирского государственного университета, член Комиссии РАН по борьбе с лженаукой и фальсификацией научных данных, Научного совета по генетике и селекции РАН, Центрального совета Вавиловского общества генетиков и селекционеров. Научные интересы: эволюционная генетика, популяционная генетика млекопитающих, цитогенетика и молекулярная биология мейоза и рекомбинации.
— И страх, и волнение — это стрессорные реакции, которые мобилизуют всю физиологию. Очень полезная вещь. Когда у вас возникает напряженная ситуация, должен прозвучать сигнал, что пора собраться с силами. И волнение — отчасти элемент такого сигнала. Вы чувствуете опасность, и начинается выброс стероидов, адреналина, и это вас мобилизует на борьбу с угрозой.
Елена Алексеевна Дорошева — кандидат биологических наук, научный сотрудник Института систематики и экологии животных СО РАН, старший преподаватель кафедры сравнительной психологии Института медицины и психологии НГУ. Читает в университете курсы «Экспериментальная психология», «Физиология высшей нервной деятельности», «Психофизиология». Сфера научных интересов: временная перспектива личности, жизненный путь, идентичность, самосознание, психологическое благополучие.
— Волнение сложно отнести именно к эмоциям, потому что оно представляет собой состояние некой возбуждённости. Наверное, здесь есть компонент тревоги (хотя бывает и волнение радостного предвкушения). Вот она — действительно эмоция. Её очень важно отделять от страха, потому что в случае с последним мы точно знаем, чего боимся. А тревога возникает в том случае, когда мы не осознаём своего страха, не понимаем причины, его вызвавшей. Люди с повышенной тревожностью постоянно ищут источник опасности, зондируют окружающий мир на предмет того, есть ли в нем что-то, что может причинить вред. И это отнимает силы. В таком состоянии жить нелегко. Пониженная тревожность тоже опасна, поскольку можно пострадать в какой-то ситуации, вовремя не отследив реальный риск.
С точки зрения нейрофизиологии, волнение — это адреналовый выплеск, который нас мобилизует. То есть мы готовимся принять что-то, что возможно произойдёт, становимся более энергичными, внимание рассредоточивается, но при этом мы слишком напряжены, чтобы быстро отреагировать. Это особое состояние готовности к следующей реакции — бегству или борьбе.
Если удастся установить, что вызывает тревогу, то это состояние перейдёт либо в страх, либо, наоборот, человек успокоится, поймёт — угроза была мнимой. Вообще говоря, страх тоже можно испытывать по отношению к иллюзорной вещи. Возможно, здесь имеет место биологическая основа, просыпается некий ген, или же это связано с какими-то событиями из жизни. Причём возникновение такого страха может осуществляться совершенно невероятными путями. В качестве примера могу привести такую историю: котёнок заснул на колесе машины. Владелец автомобиля его не заметил, поехал и чуть-чуть придавил. Зверёныш пострадал не сильно, но страху натерпелся. Однако через неделю снова запрыгнул на это колесо и улёгся спать. Свидетели решили пронаблюдать, в какой же момент он спрыгнет. Приходит водитель — котёнок спит, заходит в машину — ситуация не меняется, и только в самый последний момент, когда мотор уже взревел, чтобы ехать, кот как ошпаренный подскочил и с жуткой скоростью исчез. То есть у него именно этот звук заведенного мотора связался со случаем, когда он пострадал. Таким образом, при ассоциативном обучении мы выбираем те маркеры, которые в повторяющихся случаях и близко по времени связаны с неприятными или приятными событиями.
Дмитрий Владимирович Долгушин — кандидат филологических наук, доцент кафедры литературы XIX–XX вв. и кафедры истории культуры Гуманитарного института НГУ. Читает в университете курсы «История русской литературной критики XVIII–XIX вв», «История зарубежной литературы (период романтизма)» «Культурология», «Православная культура России» . Область научных интересов: творчество и биография В.А. Жуковского, русский романтизм, ранние славянофилы, религиозно-философские искания русского образованного общества первой половины XIX в.
— Это чувство вряд ли может быть наделено самостоятельным культурологическим статусом. Волнение — это эмоция-спутник, сопутствующая самым разным ситуациям: волнуется студент накануне экзамена, волнуется мореплаватель, отправляющийся в путешествие, волнуется земледелец, дожидающийся урожая, волнуется актер перед выходом на сцену и так далее. Понятно, что во всех этих ситуациях можно найти нечто общее (тревогу перед неизвестностью), но сами ситуации настолько различны, а место волнения настолько периферийно (ведь не волнение является целью во всех этих случаях), что вряд ли возможна культурная канонизация этого чувства.
Обида
Павел Бородин:
— Интересная эмоция. Человеческая эволюция во многом строилась на альтруизме. Родственном, и в очень сильной степени — на реципрокном (это когда вы совершаете хорошие поступки по отношению к другим людям, рассчитывая на то, что они будут, в свою очередь, совершать хорошие поступки по отношению к вам). Вообще, совершать альтруистические поступки просто так — это страшно уязвимое поведение, не являющееся эволюционно стабильной стратегией. Возьмем «фантастическую», очень сильно упрощенную модель. Представим, что есть две группы людей — чистые генетические альтруисты и отъявленные эгоисты. Пока общество состоит только из первых, всё идёт хорошо. Но вот появляется один мутант, который охотно пользуется добротой сограждан и ничего не даёт взамен. Он очень быстро размножается, и альтруизм как система исчезает полностью. Не родственный альтруизм может устанавливаться и поддерживаться только в одной ситуации: в том случае, если вы постоянно контролируете свои интеракции с другими людьми и наказываете предателей. Не случайно «предатель» — самое ругательное слово во всех языках. Обида — это чаще всего как раз реакция на предательство. А также, в более мягкой форме, она является ощущением недооценки вашего вклада, помощи другому человеку. То есть это опять сигнал: что-то не так.
Елена Дорошева:
— Обида — скорее социальная эмоция, которая формируется в более старшем возрасте. Например, радость мы видим уже у ребёнка в возрасте нескольких месяцев. Слепоглухонемой младенец до пяти месяцев будет радоваться точно так же, как и обычный (то есть для этого не нужно никакой обратной связи от родителя). А для понимания, что тебя обидели, необходимо иметь некий опыт социального взаимодействия.
Эта эмоция скорее смешанная. Она представляет собой злость, но не активную, поскольку поведенческая реакция не направлена на другого субъекта. Человек обижается внутри себя, он «демонстрирует» обиду (когда у меня обижалась дочь, мы говорили: «у тебя лицо груши», поскольку оно «надувалось» очень характерным образом).
Обиды относятся к долговременным состояниям. Как правило, они затяжные и подразумевают некоторую установку по отношению к конкретному объекту: надо, чтобы другой к тебе подошёл и твою печаль развеял.
Дмитрий Долгушин:
— «Гнев, богиня, воспой Ахиллеса, Пелеева сына, / Грозный, который ахеянам тысячи бедствий соделал». Этими словами начинается «Илиада» Гомера, наверное, самое известное произведение мировой литературы, в основе сюжета которого лежит именно история обиды — Ахиллеса на Агамемнона, отобравшего у него рабыню Брисеиду. Обида Ахиллеса справедлива, но от этого не становится легче — она «соделала» ахейцам (и самому Ахиллесу!) «тысячи бедствий». Как видим, мотив обиды здесь используется в связке с другим, мотивом роковой гибели и разрушения. И это особенность не только «Илиады». Подобную интерпретацию обиды можно найти во множестве других произведений — например, в драме немецкого романтика Г. Клейста «Семейство Штроффенштейн», в которой обидчивость и подозрительность двух семейств приводит к гибели всех главных персонажей.
Гибель и разрушение — другое лицо обиды. Что придает ей такую фатальную силу? Когда человек смотрит на мир ее глазами, он видит его искаженно, истолковывает поступки других людей неправильно и мучает себя и других, бесконечно пересказывая историю своей обиды. Избавиться от нее сложно: ведь она возникает от чувства причиненной несправедливости и этим оправдывает себя. Укоренившись благодаря оправданию в душе и пуская корни все глубже и глубже, разъедает душу своей горечью, и так продолжается до тех пор, пока человек не выйдет из ее замкнутого круга.
Вина
Павел Бородин:
— Недавно вышла научная статья под названием —«Эволюционная загадка вины. Индивидуальный или групповой отбор». Авторы обсуждают, как могло появится это социальное чувство. С одной стороны, способность совершившего проступок испытывать чувство вины воспринимается его сообществом как форма самонаказания (и чем сильнее это чувство переживается, тем менее оправданным представляется внешнее наказание). К тому же провинившийся вряд ли захочет повторить этот опыт, а значит, будет безопаснее для группы. Во-вторых, тот, кто умеет чувствовать вину, воспринимается как склонный поддерживать свои обязательства в совместных предприятиях и тем самым зарабатывает положительную репутацию, которая приносит ему определённую выгоду.
Елена Дорошева:
— С точки зрения психологии вина — это состояние аутоагрессии (агрессии, направленной на себя). Психолог и психотерапевт могут работать с «вечно виноватым» человеком и попытаться некоторыми вопросами вывести его «на чистую воду». Раскрутить вину до изначального состояние обиды, некоторой сжатой, непроявляемой агрессии на кого-то из прошлого опыта. Понятно, что у нас есть здоровое чувство вины в отношениях. Конфликты надо регулировать, и если действительно наломал дров, но хочешь сохранить отношения, возникает вина и желание компенсировать ошибку. Есть замечательная работа российского этолога Марины Львовны Бутовской. Она исследовала, как развиваются конфликты с точки зрения биологической основы, и говорила о том, что в человеке изначально заложено желание примириться, восстановить отношения. Существуют специальные ритуалы, акты этого действия — например, подойти к обиженному, что-нибудь ему подарить.
Дмитрий Долгушин:
— Всегда ли чувство вины должно присутствовать в культуре? Возможны ли культуры, лишенные этого чувства? Французский философ Поль Рикёр считал, что нет. Он писал: «…человеческая деятельность навсегда отдана во власть опыту вины. <…> Попытка исключить вину из существования, вероятно, была бы равносильна его полному разрушению». Вина предполагает вменяемость человека, подразумевает его свободу. Лишение человека «права на вину» означает отмену его самостоятельного, свободного статуса.
Чувство вины, не переходящее за грань отчаяния, предполагает и надежду на прощение. Прощение же — это дар (не зря в основных европейских языках слова «дар» и «прощение» однокоренные: don / pardon, gift / forgiving, Geben / Vergeben), оно не обусловлено необходимостью и этим похоже на чудо: «есть прощение, как есть радость, есть мудрость, безрассудство, любовь» (П. Рикёр).
Подготовила Диана Хомякова
Фото Юлии Поздняковой (1), предоставлены исследователями
Рисунок Юлии Поздняковой
