В мае 2018 года Институт ядерной физики имени Г.И. Будкера СО РАН отмечает столетний юбилей академика Герша Ицковича Будкера и шестидесятилетие со времени образования ИЯФ. О становлении самого большого академического института страны и о необыкновенной личности его отца-основателя никто еще, пожалуй, не написал лучше Ролена Константиновича Нотмана, талантливого публициста, чья «маленькая научная энциклопедия» — книга «Преемственность», посвященная сибирским научным школам, — была издана в 2011 году. Представляем фрагмент из нее.
ИЯФ, конечно, Голиаф…
То есть великан среди академических институтов РАН. При социализме его называли капиталистическим институтом, а при капитализме те же самые люди стали называть институтом социалистическим.
А он ни тот и ни другой. Он особенный. Умеющий развиваться в любые трудные времена. Потери и у него были. Но ИЯФ терял, приобретая, перестраиваясь, встраиваясь, осваивая новые направления в науке и передовые технологии. Это заслуга замечательной научной школы ИЯФа. Школы академика Андрея Михайловича Будкера. Для нее обновление — потребность, норма, если хотите, привычное рабочее состояние. Уже почти тридцать лет Институт ядерной физики СО РАН живет и работает без основателя научной школы. А такое впечатление, что Андрей Михайлович жив до сих пор. В институте он «присутствует» повсюду: в проводимых научных исследованиях, в книгах, в памяти учеников, в трогательной заботе о ветеранах и даже в анекдотах и крылатых выражениях Будкера, на которые физики постоянно ссылаются.
И Будкер искал, и его искали
Андрей Михайлович искал, по сути, талантливых и способных людей по всей России, то есть «…от Москвы до самых до окраин». Но и его искали. Одни на него выходили случайно, другие целенаправленно. Все были разными. И научные школы, которые сейчас есть в ИЯФе, тоже разные.
— Но у всех нас, — уточнял академик Скринский, — общий корень. Это Будкер и его идеи. Его первым учеником был Спартак Беляев, ставший потом академиком, заведующим теоретическим отделом ИЯФ, ректором НГУ, а впоследствии — директором Института общей и ядерной физики Курчатовского центра.
— Среди первых учеников Будкера, — продолжал рассказ директор (на момент написания книги — Прим. ред.) ИЯФа, — был и академик Чириков. Тогда же, в Москве еще, организовали в институте Курчатова лабораторию новых методов ускорения Будкера, разместившуюся в маленьком здании бывшей поликлиники, которое перестраивали несколько раз. Никаких разговоров о Сибирском отделении еще не вели. А я, студент четвертого курса физфака МГУ, выяснял у разных специалистов, куда идти на преддипломную практику, где и у кого интереснее.
Помнится, что я зашел на кафедру Н.Г. Мещерякова в МГУ, который одновременно был директором института в Дубне. Он сразу мне не понравился, заговорив, что в Дубну далеко не всех принимают и что работать там — дело ответственное, серьезное и т.п. После этого я больше на эту кафедру и не заходил. Но тут пришла подсказка от профессора Исая Исидоровича Гуревича, которого я не знал, но его знал мой знакомый. Вот Гуревич и порекомендовал идти к Будкеру. И это была первая весточка для меня об Андрее Михайловиче. Чуть позднее меня в общежитии МГУ нашел Вадим Волосов, уже тогда работавший с Будкером. Так вот, Вадим с воодушевлением рассказал, что предполагается создание Сибирского отделения Академии наук и в нем будет Институт физики. А директором его назначают Будкера.
Через месяц, вернувшись в Москву после трудного похода в район Северного Байкала, мы большой группой пошли в Курчатовский институт на собеседование.
Со мной беседовал не Будкер, а целая группа лиц, многие из которых были взрослее меня всего на несколько лет. Я прилично отвечал на заданные вопросы, кроме одного. Тогда не знал о дрейфе электронов в скрещенных электрическом и магнитном полях. Стал искать ответ, но не догадался, не нашел его. Но в минус это не поставили, сочли, что вопрос сложный, и меня приняли к Будкеру. А многих не приняли. Взяли меня в лабораторию Чирикова. Вот с тех пор я «будкеровец». У нас еще немало сотрудников «с тех пор». Многие за всю жизнь знали только одно место работы — ИЯФ.
После Нильса Бора — в Сибирь
— Студентов Физтеха в мою молодость, — продолжил беседу Вениамин Александрович Сидоров, — уже со второго курса прикрепляли к Курчатовскому институту. Я там работал в циклотронной лаборатории. С Будкером познакомился после длительной командировки в Копенгаген, куда меня послал Курчатов. Там я работал в знаменитом институте Нильса Бора.
После возвращения встал вопрос, где работать дальше. В Дубну по ряду причин ехать не хотелось. В том числе и потому, что в физике высоких энергий, которой я хотел заняться, многие мои ровесники уже преуспели. Я был бы среди них последним. Роль не самая приятная. Надо было с нуля завоевывать позиции.
К счастью, мой однокурсник и приятель Слава Родионов работал у Будкера. Он меня с ним и свел. Кроме того, я прочел несколько закрытых отчетов по встречным пучкам, чтобы понять, чем занимается Будкер. Впрочем, первый раз я слушал доклад Будкера о стабилизированных, а не о встречных пучках на семинаре в лаборатории академика Л. А. Арцимовича еще до поездки в Копенгаген. Доклад мне запомнился.
Слова «доклад запомнился» или «Будкер запомнился» я слышал от очень многих ученых, и далеко не только физиков, но и от журналистов, педагогов, военных спецов и артистов. Школа Будкера много бы потеряла без личного обаяния самого основателя. Симпатия к нему возникала мгновенно, с первой встречи. Он легко привлекал людей. Едва ли только эрудицией. Еще и неожиданностью суждений, прекрасной речью, мгновенной реакцией на мысль и на шутку. Гуманитария, на мой взгляд, в нем было ничуть не меньше, чем физика. Один экспромт я слышал от него на встрече с иностранными журналистами. Когда речь зашла о том, как живется в России полукровкам. Вопрос был странный для того времени и с каким-то смутным намеком. Будкер ответил на него мгновенно: «Не каждый метис Матисс». Все хохотнули, и заданный вопрос «прошел стороной».
Когда Будкер предложил мне работу по встречным электрон-электронным пучкам, которую предполагалось тогда вести в Москве, я ему сказал, что не собираюсь заниматься арьергардными боями. Всё самое интересное вы увозите в Новосибирск.
Будкер улыбнулся и тут же предложил: «Так поедем в Новосибирск. Но имей в виду: ты сначала отказался, а потом я тебе предложил поехать в Новосибирск».
С первых своих шагов ИЯФ обретал независимость и свободу. В том числе и свободу во мнениях, взглядах и, конечно, в исследованиях. Это его сильно выделяло из других институтов. Полным ходом шла подготовка к запуску установки ВЭПП-2, на которой я собирался работать. Хотя это не помешало мне при встрече с Будкером раскритиковать многое из того, что тогда делалось в институте. Будкер выслушал и сказал: «Давай переезжай, будешь завлабом — и влияй на обстановку». И добавил: «Если ты откажешься, то мне придется назначить завлабом вчерашнего студента». Подразумевался Александр Николаевич Скринский — сегодняшний директор института. Я все-таки стал завлабом, а «вчерашний студент» был у меня заместителем. Потом мы разделились на две лаборатории. Кстати, прилетели мы в Новосибирск вместе со Скринским. Это был январь 1962 года.
Должен добавить, что школа Будкера — не только физика. Она проявляется и в организации самого института. Будкер был пропитан стремлением к независимости. Он строил институт по своим меркам и представлениям. Будкер быстро осознал, что для полной независимости нужно иметь собственные средства хотя бы для того, чтобы самим делать всё, что нужно институту. И он добился финансовой независимости. В 1966 году Будкер уговорил А. Н. Косыгина, и вышло уникальное для страны постановление правительства, позволяющее ИЯФу заключать договоры по цене, согласованной с заказчиком (а не просто по калькуляции). Из него следовало, что институт может получать прибыль и использовать ее на дальнейшее развитие, даже на повышение зарплаты сотрудникам института. Кроме того, заработанные средства не пропадали для нас в конце каждого года, как это было по тогдашним правилам. Институт ядерной физики мог достаточно свободно распоряжаться заработанными средствами. Вот тогда его и назвали институтом капиталистическим.
Сейчас, как и прежде, заработанные средства не принадлежат отдельным лабораториям, а расходуются на развитие всего института. Теперь нас называют социалистическим островком в капиталистическом мире.
Мы работаем, не меняя своих принципов, и сохраняем верность традициям школы Будкера. Все заработанное по-прежнему принадлежит всему институту, Ученому совету, дирекции, этому «круглому столу», за которым мы с вами находимся. За этим столом решаются все проблемы института. В том числе и финансовые. Убежден, что «круглый стол» в ИЯФе — тоже одно из важнейших изобретений академика Будкера. Мы до сих пор каждый день собираемся здесь в двенадцать часов. При Будкере за ним собиралось меньше народа, чем сейчас. Институт вырос. Появились секции ученого совета. Ныне каждая лаборатория может собираться за «круглым столом», когда ей потребуется. Так или иначе, но все принципиальные решения принимаются только здесь, гласно.
Гласность и свобода даже в те... первые двадцать лет
Это подтверждают реплики академика Скринского:
— В меня летело немало критических стрел и за наш, ияфовский, социализм, и за наш капитализм. У многих людей даже в науке ментальность быстро поменялась, а наши взгляды претерпели гораздо меньше изменений, что вызывало раздражение и тогда, и сейчас.
— Был у нас печальный момент в жизни института, — напомнил Кулипанов, — когда некая институтская команда (форма коллективного психоза) написала в высокие инстанции письмо, в котором говорилось, что ИЯФ работает так, чтобы нанести максимальный вред обороноспособности и экономике Советского Союза. Это был 1985 год. Самое забавное, а может быть, и печальное, что все, кто подписал это письмо, вскоре уехали на работу за границу. Вот вам еще один пример стремительно меняющейся ментальности в нашей стране.
Еще одно уточнение Скринского:
— Примерно через полгода работы в лаборатории Чирикова, незадолго до защиты диплома, меня вызвал к себе Андрей Михайлович и предложил сменить характер исследований. Перейти с плазменно-пучковой тематики на встречные электрон-электронные пучки.
— Вы это болезненно восприняли?
— Да какое там?! Я мало что успел еще сделать. Правда, одно устройство изготовил сам после того, как дамы из общеинститутской мастерской по точечной сварке высмеяли меня за заказ, который я предложил им. Мол, это тонкая работа, ее невозможно выполнить и т.д. Тогда я сам за два дня сделал такое устройство, не имея ни малейшего опыта в этом деле. Я даже ни в какие кружки юных техников не ходил. Волосов сию штучку, сделанную тогда, подарил мне через тридцать лет. Я ее храню до сих пор.
Будкера иронически называли релятивистским инженером. Он сам многое умел и от других того же хотел. Это тоже элемент независимости. Но у нас укреплялась не только технологическая, производственная независимость. Ученые в ИЯФе не были связаны жесткими рамками в своих разговорах, рассуждениях или планах. Будкер ни сам не таился от людей, ни люди от него. Он, например, считал, что все, что знает дирекция, должен знать и весь институт. Когда мы переехали в Новосибирск и оказались далеко от Москвы, наша зависимость от центра ослабла, и власть не имела существенного влияния, по крайней мере, на текущую жизнь в ИЯФе. А действия местной власти были слабы, чтобы «надеть на нас уздечку». Хотя она пыталась, но тщетно. Убежден, что в первые двадцать лет мы были самым свободным институтом в стране.
Охлаждение после... выволочки
Член-корреспондент Василий Васильевич Пархомчук первый раз увидел Будкера на его лекции «у фонтана» в первой летней физматшколе. Так до сих пор называется это местечко в Академгородке. Правда, фонтана сейчас нет. Очень надеюсь, что в наметившихся преобразованиях научного центра будет предусмотрен и фонтан. В Красноярске, например, любой китаец, претендующий на обоснование в этом городе, сначала в обязательном порядке должен благоустроить территорию вокруг разрешенной ему торговой точки и здесь же «поставить» фонтан.
Будкер пояснял свою лекцию о встречных пучках на примере двух столкнувшихся паровозов, когда по пролетающим после удара шестеренкам можно изучать их устройство.
— На меня, мальчишку, — вспоминал Пархомчук, — это произвело впечатление. Потом я не раз слушал лекции Будкера в физматшколе, где учился. А преподавал у нас очень хороший лаборант Владимир Захаров, который потом стал академиком и директором Института теоретической физики в Москве.
Андрей Михайлович читал лекции и в школе, и в НГУ довольно редко, но слушать его было крайне интересно. Излагал материал просто, иногда даже парадоксально, язык образный. Часто говорил не по теме и не по программе, нередко неожиданно решал, что за него кто-то из сотрудников прочтет лекцию. Тот же Захаров. А сам убегал по делам. На экзаменах он тоже появлялся неожиданно и говорил: «Ну, кто тут самый нахальный? Давайте его мне». Вот меня и выставили как самого нахального. Будкер недолго поговорил со мной и сразу же убежал. А я долго гадал, что же он мне поставил за ответ. И облегченно вздохнул, когда узнал, что пятерку. Хотя не совсем было ясно, за что же все-таки поставлена пятерка.
Но эта оценка имела последствия. Я тогда занимался экспериментами с шаровыми молниями в Институте гидродинамики. А после пятерки у Будкера мне стали говорить, что я не в тот институт хожу. Тогда пошел в лабораторию Чирикова, и вот с тех пор я в ИЯФе.
Проявления научной школы мне запомнились по субботним встречам с Будкером, которые напоминали какие-то очень свободные и неутомляющие семинары. Андрей Михайлович говорил по обыкновению на них больше всех, но и его критиковали больше всех. Обычно Будкер опровергал прописи и решения, считавшиеся в учебниках однозначными. А Андрей Михайлович на них «топтался», выслушивая многочисленные возражения и опровержения. Словом, скучать не приходилось.
После университета хотел сразу поступить в аспирантуру, но провалил экзамен по марксизму-ленинизму, хотя сейчас я, возможно, последний оставшийся коммунист среди ученых нашего института. Но экзамен все-таки провалил. В аспирантуру поступил на год позднее. Моим руководителем в ней был Будкер. Он меня частенько приглашал к себе в коттедж. В разговорах быстро переключался с темы на тему. В его раздумьях было нечто феерическое. Не вслушиваться было невозможно. В нем словно переплетались реальные задачи науки и фантастика. А после выволочки предложил заниматься электронным охлаждением. Я обрадовался, потому что старая тематика уже надоела. Недавно мне привезли очередной флажок одной из стран, где запущена наша установка по электронному охлаждению. А это Китай, Германия, Швейцария ... К сожалению, российского флажка пока еще нет. Словом, тема электронного охлаждения, предложенная мне Будкером, сейчас, как говорится, пошла в ход и находит достаточно широкое применение в мире.
Проповеди за «круглым столом»
Появление Кулипанова в ИЯФе не было связано с Будкером. Он учился в нашем НГТУ и специализировался на электронных приборах. После четвертого курса к нему подошел приятель (работающий сейчас в ИЯФе Валентин Горбунов) и предложил поехать в Институт ядерной физики, где набирали после собеседования сотрудников. Ну и поехали целой группой. Беседовали с Кулипановым участники нашей сегодняшней встречи: Скринский, Сидоров и другие ученые. Молодых ребят взяли в ИЯФ на преддипломную практику. Это был 1962-й год. Многие студенты, в том числе и Кулипанов, тогда занимались самыми разными разрядниками. Но примерно через полгода к ним подошел Скринский и сказал примерно следующее: вы выполнили большую работу, но есть дела более интересные и важные.
— И пошел я, — рассказывал Кулипанов, — работать на установку ВЭП-1. Работать под руководством Скринского, которого считаю своим учителем и в физике, и по жизни. С тех же лет много ярких страниц оставил в моей памяти и Андрей Михайлович. Например, он каждый вечер, когда уходил из института, обычно в восемь-девять, а то и десять вечера, заявлялся к нам на ВЭП-1, в пультовую, и просил поднять энергию, чтобы пучок синхротронного излучения стал интенсивным. Затем он снимал с себя свитер или пиджак и долго, смакуя, смотрел через стекло на яркий пучок, словно набираясь от него энергии и вдохновения. Ему доставляло явное удовольствие, что пучок света «упирался» в его живот.
Физики, как известно, любят шутить. В день пятидесятилетия Будкера ему прислали много остроумных поздравлений. Поздравление от академика Мигдала было подписано так: «альмаматерная лаборатория». Все знали, что занудства и казенного официоза Будкер терпеть не мог.
— Хочу напомнить вам, — заметил Кулипанов, — что в «Советской Сибири» к пятидесятилетию Будкера была опубликована статья, авторами которой были академики Роальд Сагдеев и Спартак Беляев. И там была фраза, что в 1956 году «молодой тридцативосьмилетний физик…» Я тогда удивился: ничего себе — тридцативосьмилетний и молодой! А сейчас-то понимаю: конечно, молодой в тридцать восемь лет. В эти молодые годы он делал на международных конференциях доклады, которые открывали новые страницы в науке.
Будкер своеобразно читал и спецкурсы в нашем конференц-зале. Он, например, очень просто пояснял, как вывести формулу для мощности синхротронного излучения. А дальше сообщал: «Это я вам пояснил, а остальное договорит Кулипанов». И исчезал.
Запомнил и его проповеди. Он решался на них, когда за «круглым столом» не могли прийти к единому решению. А единодушное согласие при принятии решений считал необходимым и важным. Если это не удавалось, то Будкер поднимался, ходил вокруг стола и проповедовал. Он шутил, агитировал, рассказывал анекдоты, приводил аргументы и, в конце концов, добивался единогласия. И это тоже запоминалось надолго. Кстати, анекдоты «от Будкера» имеют широкое хождение до сих пор. И не только потому, что они остроумны. В них всегда был философский смысл. Они заставляли о многом подумать. Темы будкеровских проповедей были самыми разными. Например, об отношениях между учителем и учеником. Он считал, что ученик имеет право выбирать учителя, но и учитель имеет право выбирать ученика. Проповеди без наставлений не бывают. Но у Будкера они смягчались юмором, сомнениями и раздумьями. Они учили масштабности в восприятии мира, правильности построения отношений в коллективе. Мы все меняемся, конечно. Да и жизнь сильно изменилась. Но все-таки мы меняемся в ИЯФе в нужную сторону, по курсу, проложенному Андреем Михайловичем.
Фото из архива СО РАН
