Неизвестная болезнь, десять лет бушевавшая в Индии и Персии, к началу XIX века постепенно охватила всю Европу. С этого момента мир пережил семь пандемий холеры, или собачьей смерти, как ее прозвали в народе. Самой тяжелой из них стала вторая, в 1820-е годы проникшая в Российскую империю через Каспий и Нижнее Поволжье. За короткий период страна преодолела несколько холерных волн, которые сопровождались жесткими карантинами, конспирологической осадой, убийствами врачей и народными бунтами.
«У нас в окрестностях — Cholera morbus (очень миленькая особа)»
В августе 1823 года в столицу сообщили о первых случаях заболевания холерой, зафиксированных в Баку, а уже спустя месяц опасная бактерия добралась до Астрахани. Количество зараженных людей было незначительным, и во многом благодаря аномальной холодной зиме местным властям удалось подавить распространение болезни.
Однако спустя шесть лет с полей русско-турецкой войны на родину возвращается русская армия, в то же время в Оренбурге проходит большая весенняя ярмарка, куда прибывают торговые караваны из Средней Азии. Отсюда в считаные недели микроб прокладывает водный маршрут через Волгу в самое сердце европейской части России. В течение двух с половиной месяцев холера поразила Саратов, Казань и Нижний Новгород. В сентябре 1830 года эпидемия достигла Московской губернии и продвинулась дальше в Прибалтику и Западную Европу.
Широкому распространению инфекции способствовала повсеместная антисанитария, характерная для бурно растущих российских городов, где еще не было ни налаженной системы водоснабжения, ни представления об очевидных сегодня гигиенических нормах, таких как кипячение воды. В то время еще никто не понимал, что именно сырая вода, которую жители городов брали прямо из каналов и рек, была одним из главных переносчиков холерного вибриона. Кроме того, Россия в этот момент участвовала в двух военных кампаниях, в Турции и Польше, где холера уже активно выкашивала армейские ряды.
Дополнительным фактором быстрого распространения болезни по губерниям в первые месяцы стала Макарьевская ярмарка, традиционно проводившаяся у Нижнего Новгорода. Узнав о холере, правительство решилось отменить ярмарку, но с опозданием, слишком высока была ее значимость для торговли и экономики.
«На дороге встретил я Макарьевскую ярманку, прогнанную холерой. Бедная ярманка! Она бежала, как пойманная воровка, разбросав половину своих товаров, не успев пересчитать свои барыши!» — сообщал в письмах друзьям Александр Сергеевич Пушкин.
Тем летом поэт выехал из Москвы в родовое имение Болдино в Нижегородской губернии, таким образом неосознанно двигаясь навстречу холере, стремительно охватывавшей города. Добравшись до имения, писатель был вынужден провести там три месяца вместо запланированных трех недель. Во всех близлежащих поселениях и городах ввели строгий карантин, а на дорогах дежурили санитарные кордоны. Писатель оказался изолирован. «Приехал я в деревню и отдыхаю. Около меня холера морбус. Знаешь ли, что это за зверь? Того и гляди, что забежит в Болдино, да всех нас перекусает!» — с долей иронии писал он своему другу Петру Александровичу Плетнёву. Однако в карантине Пушкина посетила муза, а не болезнь. В период Болдинской осени он создаст одни самых известных своих сочинений: «Повести Белкина», «Сказ о попе и работнике его Балде», «Маленькие трагедии», последние главы «Евгения Онегина» и множество других.
Пётр Кончаловский. «Пушкин, сочиняющий стихи», 1936—1944 гг.
В это время московские власти приняли решение разделить город на 20 медицинских частей. За реализацию противоэпидемических мероприятий отвечали попечители, составившие Попечительную комиссию. Каждый день пятеро из них собирались на оперативное совещание в доме генерал-губернатора Дмитрия Владимировича Голицына. Попечители избирали себе помощников, которые отвечали за инспекцию определенных кварталов. Аналогичную волонтерскую должность в Болдино занимал и Пушкин. Помощники должны были обследовать дома обывателей на предмет соблюдения чистоты. Зависимость распространения холеры от соблюдения гигиенических норм уже была понятна, хотя знание это было скорее интуитивным, чем медицински обоснованным.
Размах движения волонтеров и жертвователей был значительным. Александр Иванович Герцен, сравнивая в «Былом и думах» общественный отклик на эпидемию в Париже и Москве, с гордостью пишет о самоотверженности жителей первопрестольной столицы: «В несколько дней было открыто двадцать больниц, они не стоили правительству ни копейки, всё было сделано на пожертвованные деньги. Купцы давали даром всё, что нужно для больниц, — одеяла, белье и теплую одежду, которую оставляли выздоравливавшим. Молодые люди шли даром в смотрители больниц для того, чтоб приношения не были наполовину украдены служащими. Университет не отстал. Весь медицинский факультет, студенты и лекаря en masse привели себя в распоряжение холерного комитета; их разослали по больницам, и они остались там безвыходно до конца заразы… Явилась холера, и снова народный город показался полным сердца и энергии!»
Холерная фобия и врачи-убийцы
Несмотря на принятые карантинные меры, справиться с эпидемией не удавалось: врачи до сих пор не имели опыта борьбы с загадочной и жуткой болезнью. В начале XIX века о бактериях и вирусах науке еще ничего не было известно, микробиология лишь начинала свое развитие. Со времен средневековой чумы в объяснении механизмов заражения абсолютное большинство специалистов по всему миру придерживалось теории миазмов — ядовитых испарений, разносящихся по воздуху. Поэтому с приходом в Россию и Европу индийской заразы медики оказались в растерянности. Подручными средствами в борьбе с болезнью, как правило, были хлор, деготь, хвойные растворы и уксус, которыми обрабатывали все жилые помещения. Официальные врачебные рекомендации советовали больным холерой разнообразные профилактические средства: кровопускание, теплую ванну, питье теплого отвара из ромашки, мяты, шалфея, мелиссы или других ароматных трав, натирание тела спиртом, скипидаром или вином, настоянным на горчице, пиявки.
Сама же болезнь могла продолжаться от нескольких часов до недели, при этом около 50 % заболевших холерой умирали.
«Французский культуролог Филипп Арьес, исследуя образы смерти в разных культурах, писал, что XIX век был эпохой, когда смерть всячески эстетизировалась, — рассказывает доцент Гуманитарного института Новосибирского государственного университета доктор филологических наук Дмитрий Владимирович Долгушин. — Однако в холерной кончине не было ни капли эстетики. Болезнь сопровождалась неукротимой рвотой и поносом, организм человека быстро обезвоживался, капельниц не было. Нарушался электролитный баланс, что приводило к сильным судорогам. Человек умирал в скорченном состоянии, окостеневшее тело невозможно было похоронить в обычном гробу».
Находясь в карантине под Петербургом в Царском Селе, поэт Василий Андреевич Жуковский писал своим друзьям: «В холере пугает меня не смерть, а блевотина, … и разные конторзии, которые продолжаются несносно долго и наконец сгибают тебя в крючок, так что после и в гроб не уляжешься и надобно вместо гроба доставать для тебя кулек, как для какой-нибудь мертвой индейки. Все эти проказы мне очень не нравятся, и в таком непристойном виде не хотелось бы мне явиться в вечность!»
Одной из насущных проблем в период эпидемии был психологический стресс. Московский почт-директор Александр Яковлевич Булгаков писал своему брату в Петербург, практически каждый день сообщая об обстановке в городе. В начале пандемии Булгаков был настоящим холер-диссидентом: «Прежде всего должен я тебя успокоить, мой милый и любезнейший брат, насчет холеры… Поверь, что холера в одном воображении медиков, трусов или тех, кои спекулируют на награждении и высочайшей милости. Всякое головокружение, рвоту или понос принимают теперь за холеру, и те, коим пускают кровь, коих лечат от мнимой холеры, те только и умирают. Ну может ли быть, чтобы в таком городе, как Москва, не более умирало двух и до четырех человек болезнью столь прилипчивою, какие бы ни брали предосторожности. Ежели бы язва сия точно была, она более бы находила жертв… Есть здесь болезнь, но это не холера, а просто страх, трусость; от оных точно умирают многие, потому что все без нужды пускают себе тотчас кровь».
Спустя две недели мнение Булгакова о болезни меняется кардинально: «Как будто я оспариваю существование холеры! От чего же умирает по 200 человек в день?.. Ты читал все мои письма к великому князю: разве я утверждаю это? Ни ему не писал я это, ни другому; но тебя уверяю, что небрежение, худые меры, нерадение или оплошность докторов. Бездна умерла таких людей, кои остались бы живы, а прослыли жертвою холеры».
«В корреспонденции братьев Булгаковых неоднократно упоминаются всевозможные фобии и паника вокруг болезни, — рассказывает Дмитрий Долгушин. — Сложившаяся обстановка вытаскивала архетипические страхи, которым были подвержены как необразованные простолюдины, так и аристократы. Например, среди простонародья распространилось поверье, что холера в образе белой женщины бродит по ночным улицам и стучит в двери. В доме, куда она постучала, обязательно кто-то умрет. Пытаясь обмануть холеру, некоторые горожане вывешивали объявление на входных дверях: “Никого нет дома” или “Посторонним вход воспрещен”. В то же время у писателя Ивана Сергеевич Тургенева была настоящая холерная фобия. Его друг поэт Яков Петрович Полонский вспоминал, как писатель рассказывал о себе: “Мысль, что меня вот-вот захватит холера, ни на минуту не перестает меня сверлить, и что бы я ни думал, о чем бы ни говорил, как бы ни казался спокоен, в мозгу постоянно вертится: холера, холера, холера…”».
Иван Владимиров. «Происшествие у холерного барака», начало ХХ века
Незанятые казенные здания отдали под холерные больницы и обсерваторы, куда привозили как больных, так и здоровых. Город окружили карантинные заставы, проезжающие через кордон должны были остановиться и пробыть на карантине 14 дней. Однако применение военной силы фактически усугубляло кризис. Связанные с эпидемией страх и ущемления автоматически переносились на представителей власти: полицейских, санитаров, врачей, вторгшихся в размеренный темп жизни обывателей, которые сопротивлялись вводимым карантинным ограничениям. Санитарные кордоны на дорогах и холерные бараки, куда насильно помещали больных без права посещения родственников, вызывали негодование и стойкое неприятие к врачам, прослывшим отравителями и убийцами. Профессор литературы Александр Васильевич Никитенко отмечал в своем дневнике: «Лазареты устроены так, что они составляют только переходное место из дома в могилу… туда забирают без разбора больных холерою и не холерою, а иногда и просто пьяных из черни, кладут их вместе. Больные обыкновенными болезнями заражаются от холерных и умирают наравне с ними…»
Даже в самый разгар эпидемии подозрительное отношение к медицине всё еще было общим для жителей всех русских городов, включая столичные. Врачам, среди которых было много иностранцев, не доверяли, а порой и вовсе обвиняли в том, что они намеренно травят и морят народ. В людных местах, на рынках и перекрестках, обнаруживали таблички с угрожающими заявлениями: «Ежели доктора-немцы не перестанут морить русский народ, то мы их головами вымостим Москву!».
Чтобы развеять суеверия и мятежные волнения в умах, Александр Анфимович Орлов пишет сказку «Встреча Чумы с Холерой», где доступным языком описывает причины болезни и убеждает, что лучшим способом противостояния ей будет доверие властям. «Медицина со всеми своими порошками для меня не ужасна еще, — говорит в сказке Холера, — ибо я еще не открыта, но опасно для меня необыкновенное попечение правительства с его предосторожностями».
В целях пресечения крамольных слухов с началом эпидемии генерал-губернатор Д. В. Голицын инициировал официальный бюллетень, который нарекли «холерной газетой». В нем печатались актуальные новости о борьбе с эпидемией, рекомендации по мерам профилактики, а также статистика заражений и смертей. Впрочем, реальное количество заболевших, как правило, занижалось.
Легкой лихорадкой переболел и сам император Николай I во время своего приезда в Москву, где он посещал больницы, приюты и рынки в разных районах города, несмотря на серьезную угрозу заражения и увещевания родных не подвергаться риску. На фоне беспорядков, вызванных недоверием к действиям медиков, полицейских и градоначальников, открытое появление государя на улицах помогло вернуть уважение к власти. Бесстрашное поведение императора, действительно очень рисковавшего здоровьем, вызывало восторг даже у оппозиционно настроенных скептиков. Поступок правителя вдохновил А. С. Пушкина на стихотворение «Герой», а друг поэта Пётр Андреевич Вяземский увидел в нем «христианское и царское рыцарство, которое очень к лицу владыке… Выезд царя из города, объятого заразою, был бы, напротив, естественен и не подлежал бы осуждению, — следовательно, приезд царя в таковой город есть точно подвиг героический».
С гораздо меньшим воодушевлением на визит Николая I отреагировали московские врачи. Прозвище Николай Палкин, данное ему Герценом за жесткие армейские методы правления, нередко проявлялось и в его отношении к работе медиков. Пытаясь на первых порах победить холеру штыками, Николай наказывал врачей, пациенты которых умирали в разгар эпидемии. Еще находясь на карантине в Твери, император приказал разжаловать главного врача доктора Пфеллера до рядового полевого хирурга, поскольку его больница показала чрезвычайно высокий уровень смертности, и понижение должно было оставаться в силе до тех пор, пока не произойдет улучшение статистики. Однако репрессии не улучшали показатели, а медицинского персонала постоянно недоставало. В итоге была введена система поощрений, врачам стали платить повышенное жалование, многие получили государственные награды.
К концу 1830 года Москве удалось утихомирить холеру, хотя и немалыми жертвами. Показатели смертности были ниже, чем в Астрахани, а заболеваемость намного ниже, чем на юге. Снятие московских карантинных кордонов в декабре для многих стало знаком завершения эпидемии. Россияне ослабили бдительность и забыли о страхах, однако холера продолжала разрушать границы в течение зимы 1830—1831 годов, постепенно подступая к Северной столице.
Литография «Николай I во время холерного бунта на Сенной площади», 1938 г.
Холерный бунт — бессмысленный и беспощадный
Холерные волны могли возвращаться год за годом, особенно обостряя эпидемическую ситуацию в летние периоды. В 1831 году болезнь проникла в Санкт-Петербург, Польшу, а оттуда в страны Западной Европы. Помня об опыте преодоления пандемии в Москве, власти столицы приняли усиленные меры, чрезмерность которых, однако, для многих оказалась скорее губительной, чем исцеляющей.
Литератор Пётр Петрович Каратыгин в своей статье «Холерное кладбище на Куликовом поле» рисует тревожную картину холерного Петербурга: «Больничные кареты разъезжали по городу и в них забирали заболевавших на улицах и в домах. Чтобы попасть в подобную карету, жителю Петербурга, в особенности простолюдину, достаточно было или быть под хмельком, или присесть у ворот, у забора, на тумбу. Не слушая никаких объяснений, полицейские его схватывали, вталкивали в карету и везли в больницу, где несчастного ожидала зараза — если он был здоров, и почти неизбежная смерть — если был болен. Умирали в больницах вследствие чрезмерного старания и совершенного неумения докторов. С ожесточением вступая в борьбу с холерой в лице больных, бедные врачи были к ним безжалостны. Мушки, горчичники, микстуры, горячие ванны — наконец, кровопускания… вся эта масса средств рушилась на несчастных больных целой лавиной и, разумеется, всего чаще их придавливала».
Чрезвычайно активная деятельность полицейских, врачей, чиновников, которая нередко шла во вред, удобряла почву для крамольных слухов и конспирологии. Среди отрицавших холеру были как обвинявшие медиков в подкупе и зловредности, так и убеждавшие в том, что тяжелая ситуация в городе саботирована поляками, немцами или бежавшими из Сибири декабристами, которые отравляют колодцы и огороды, подмешивают отраву в пищу и воду.
Между тем большинство медицинских работников противостояли холере искренне и бесстрашно, многие из них заразились и умерли. «Однако, несмотря на самоотверженность врачей и усилия по научной проработке темы, адекватного подхода к лечению болезни найти так и не удалось, — рассказывает Дмитрий Долгушин. — Ведущим оставался метод английского медика Корбейна, который основывался на приеме опия и каломеля, а также кровопускания и растирания тела спиртом или водкой. Поразительно, насколько фанатично следовали этим совершенно неэффективным советам в период пандемии».
Борьба с холерой в имперской столице проводилась фактически в атмосфере военного положения. Удвоенный надзор полиции лишь усугубил кризис. Страх перед смертоносной болезнью вылился в яростное противодействие. Уже во второй половине июня Петербург охватили бунты и погромы, прежде всего обрушившиеся на лазареты и холерные кареты. Высокая смертность, до 600 человек в день, усугублялась аномальной жарой, что дополнительно способствовало антисанитарии.
В своих записках Александр Христофорович Бенкендорф сообщал: «Холера в Петербурге, возрастая до ужасающих размеров, напугала все классы населения, и в особенности простонародье, которое все меры для охранения его здоровья, усиленный полицейский надзор, оцепление города и даже уход за пораженными холерою в больницах начало считать преднамеренным отравлением. Стали собираться в скопища, останавливать на улицах иностранцев, обыскивать их для открытия носимого при себе мнимого яда, гласно обвинять врачей в отравлении народа».
Апогеем холерных беспорядков в столице стал бунт на Сенной площади, где бесчинствующая толпа разгромила здание больницы. «Все этажи в одну минуту наполнились этими бешеными, которые разбили окна, выбросили мебель на улицу, изранили и выкинули больных, приколотили до полусмерти больничную прислугу и самым бесчеловечным образом умертвили нескольких врачей», — описывал А. Х. Бенкендорф. Войска, выдвинутые на площадь, на некоторое время усмирили бесчинства, однако подавить бунт удалось лишь благодаря приезду императора, который призвал народ к ответу за смуту.
Эпидемическая обстановка в столице улучшилась, однако не экспертные знания и планомерные реформы привели к нормализации. Правительство пришло к компромиссам лишь под влиянием широкого общественного недовольства. «Одной из ключевых проблем в борьбе с эпидемией в Санкт-Петербурге было преобладание административных механизмов в решении сложившейся проблемы, — рассказывает Дмитрий Долгушин. — Власти не стали привлекать общество к организации противоэпидемических мер по примеру Москвы, что в итоге стоило им дорого. Однако после бунта на Сенной площади правительство начало делать шаги в этом направлении. Впоследствии было приказано смягчить полицейскую инициативу и отменить принудительную госпитализацию. В газетах стали появляться публикации, рисующие положительный образ врача, на эту тему стали произноситься церковные проповеди».
К осени 1831 года холера отступила из столицы, однако вспышки периодически возникали и далее в разных частях империи. Вторая пандемия продолжалась вплоть до 1851 года, а новые холерные волны охватывали население России и Европы до конца XX века.
С 1829-го по 1831 год холерой в России переболели около 500 тысяч человек, около 200 тысяч из них умерли. Болезнь еще не была исследована, механизм ее передачи неизвестен, методы лечения по большей части ошибочны. Игнорирование угрозы и пренебрежение карантинными нормами приводили к новым вспышкам заражений. Стремясь пресечь распространение холеры, правительство задействовало исключительно чиновничество, принимая всё более и более жесткие меры. В ответ на это следовали народные волнения и бунты, которые нередко подавлялись силой (в 1832 году за несоблюдение карантина была введена смертная казнь). Круг замыкался.
Последствия холерной эпидемии для Российской империи были катастрофическими, однако новые волны, в конце концов, стали толчком к серьезным изменениям внутренней политики. Опыт борьбы с болезнью в Москве оказался более успешным, чем в Петербурге, так как властям удалось оживить общественную инициативу, привлечь благотворителей и волонтеров, а также упрочить экспертный статус врачей. В Петербурге же была сделана ставка на полицейские меры, что в итоге привело к бунту на Сенной площади. Как только жесткий контроль ослабился, а между властью и горожанами был налажен диалог, эпидемия пошла на спад.
Глеб Сегеда
Иллюстрации из открытых источников
