Почему у китайских ученых такой большой Хирш?

 

Старший научный сотрудник Института физики им. Л.В. Киренского ФИЦ КНЦ СО РАН кандидат физико-математических наук Максим Сергеевич Молокеев вошел в перечень самых высокоцитируемых ученых России по версии Clarivate Analytics (ранее — подразделение научных исследований и интеллектуальной собственности Thomson Reuters). Список награжденных был составлен на основе данных о цитируемости научных публикаций в базе данных Web of Science Core Collection, поисковой платформы в сфере естественных, общественных и гуманитарных наук. Максим Молокеев — соавтор 210 публикаций. Общее количество цитирований статей с его участием — 1427. Индекс Хирша равен 18. 

 

— Я занимаюсь рентгеноструктурным анализом: при помощи рентгеновского излучения выясняю внутреннюю структуру кристаллов. Ученых интересует прежде всего атомарное строение: из каких атомов состоит вещество, как они расположены относительно друг друга. Структура определяет свойства материала, именно поэтому многие ее исследуют: почему вещество светится, является магнитом или сверхпроводником? Вещества могут иметь один химический состав, но разную структуру и разные свойства, соответственно. Яркий тому пример — углерод и его аллотропные модификации. Если он координирован в плоскости только тремя соседними атомами — это графит, мягкий проводящий материал. А если четырьмя ионами, то получится алмаз — одно из самых твердых веществ во Вселенной, диэлектрик. Понимание структуры необходимо в разных областях, именно поэтому я участвую во многих работах. 

 

— То есть научные коллективы обращаются к вам именно для определения структуры?

 

— Да, и не только в нашем институте. Мы активно сотрудничаем с Виктором Валерьевичем Атучиным, заведующим лабораторией оптических материалов и структур Института физики полупроводников им. А.В. Ржанова СО РАН, плотно работаем с Институтом химии ДВО РАН, кандидатом химических наук Натальей Михайловной Лапташ, с Московским государственным университетом им. М.В. Ломоносова, Саратовским государственным университетом им. Н.Г. Чернышевского. Также взаимодействуем с ведущими университетами Китая, Японии, Южной Кореи и других стран. Наша группа может определять структуру вещества как из кристалла, так и из порошка. Последнее — более трудоемкий и наукоемкий процесс, целое искусство — прочесть полученную «картинку». 

 

— А в чем здесь сложность?

 

— Когда рентгеновская волна попадает на электрон, он начинает колебаться и переизлучать эту волну в окружающее пространство. Но из-за того, что кристалл — это упорядоченная структура, переизлученные волны не будут иметь одинаковую интенсивность в пространстве: некоторые наложатся друг на друга и дадут максимум лишь в одном строго определенном направлении, в котором позволяет данная кристаллическая решетка. По положению рефлексов (этих самых максимумов) в пространстве мы можем определить параметры решетки, а по полученной интенсивности — узнать, какие атомы и где расположены в ячейке. Порошок состоит из большого количества мелких монокристаллов, но они хаотически развернуты, не упорядочены относительно друг друга, и когда мы светим рентгеновским излучением на образец, у нас получаются не дифракционные пятна, а кольца. То есть каждый монокристалльчик дал пятнышки, второй монокристалльчик под другой ориентацией — другие пятнышки, и вот совокупность, мириады этих монокристалльчиков в итоге дают кольца. И мы, соответственно, измеряем не интенсивность конкретного пятнышка, а интенсивность кольца, и на нем может быть дифракционный максимум порядков отражения. И разделить, где какой — сложная задача. 

 

— В чем преимущество рентгеноструктурного анализа перед другими методами определения структуры вещества? 

 

— Существуют методы ядерного магнитного резонанса, рентгеновская спектроскопия, рентгеноструктурный анализ, которые позволяют так или иначе извлекать информацию о структуре. Первый дает картину о молекулярном строении химических веществ. Спектроскопия может сказать, какие атомы и в каком процентном соотношении входят в это вещество, но не скажет, где они. А третий метод практически единственный, который говорит, какие атомы и где они. В этом его достоинство. Есть еще метод нейтронографического эксперимента, он дополняет рентгеноструктурный анализ, у них одна основа. Дело в том, что частичку можно представить как волну: нейтрон при определенной скорости фактически является волной. Раз это волна, она должна испытывать дифракционные эффекты на кристаллической решетке. Поэтому при помощи нейтронов тоже можно узнавать структуру, но извлекаемое распределение плотности вещества будет не электронным, а ядерным, потому что нейтрон не взаимодействует с электронами, он пролетает мимо них и взаимодействует с ядрами. В результате мы получаем ядерную плотность, ее распределение в пространстве кристалла. А в рентгеновском изучении колеблются и электроны, и протоны, но интенсивность переизлученных волн от протона на несколько порядков меньше из-за того, что у него большая масса, поэтому мы понимаем структуру распределения электронных облаков. Еще нейтронографический эксперимент позволяет определять магнитные структуры, потому что нейтрон обладает магнитным моментом. Я работаю в основном с рентгенографическими экспериментами, но есть опыт работы и с нейтронографическими. Часто мне на обработку присылают отснятые эксперименты: чтобы снять данные не нужно больших знаний, а вот интерпретировать их не так просто. 

 

 

— Вы упомянули, что сотрудничаете с Китаем…

 

— Не открою секрет, конечно, что в Китае на порядок больше платят за научную работу, в том числе и за статьи. Но и требования тоже высоки: аспиранту, чтобы остаться работать в университете, нужно опубликовать работу с импакт-фактором, равным 8. Это большой показатель. Вы представляете, чтобы в России аспирант опубликовал такую статью? Профессора, с которыми я работаю, имеют статьи с импакт-факторами 12—19 в авторитетных журналах (например, Journal of the American Chemical Society, Chemistry of Materials, Advanced Materials). Но дифракционные методы в Китае развиты слабо, поэтому исследователи обращаются к ученым из других стран. 

 

— А как вы думаете, если в России начнут доплачивать за публикации, как в Китае, будет ли это способствовать развитию науки?

 

— Во-первых, у нас уже есть стимулирующие надбавки в университетах и научных институтах: это называется «показатель результативности научной деятельности» (ПРНД). Конечно, отчасти это провоцирует писать больше статей, но уровень доплат значительно отстает от их величины в других странах. Ты смотришь на это и начинаешь задумываться: может, стоит работать за рубежом? И многие аспиранты уезжают за границу, чтобы их труд оценивался более высоко. Я слышал, что в России в одном из университетов, если публикуешь статью с импакт-фактором 15, платят миллион. Но чтобы такую работу сделать, нужно потратить два-три года. 

 

— Доплаты могут, наверное, не только публикационную активность стимулировать?

 

— Основной продукт работы научного сотрудника — публикации. Они могут очень долго создаваться, потому что еще важен доступ к оборудованию. Недавно произошел случай с китайскими учеными: необходимы были дополнительные эксперименты, чтобы точнее определить структуру, я им посоветовал времяпролетный нейтронографический эксперимент, они практически сразу нашли доступное оборудование, деньги, быстро получили результаты. 

 

— Что вам нравится в вашей работе здесь, в России? 

 

— Я в науке не из-за денег. Мне нравится чувство, когда только-только расшифровал структуру: ты первый человек, который ее видит. 

 

— В нашей стране сейчас пытаются активно внедрять оценку научных результатов по публикационной активности, импакт-фактору, и некоторые ученые говорят, что это не показывает уровень результатов. Какова ваша позиция в этом споре?

 

— Сложный вопрос, потому что если ты свою работу опубликовал, а ее никто не процитировал, то она сделана впустую. Конечно, она может быть использована через десятилетия: есть такие статьи, например, у математиков, и как-то их тоже надо учитывать, но в то же время и добиваться цитирования. Хотя, с другой стороны, иногда твою работу цитируют, потому что именно эта тема находится на гребне волны исследований. Вот сейчас в моде люминесценция, и у исследователя есть совместная работа с китайскими учеными. Конечно, ее примут к публикации, и на нее будут ссылаться, потому что, во-первых, это трендовая тема, а во-вторых, очень много китайских исследователей работает в люминесценции, и они все друг друга знают. А редакторы, в свою очередь, понимают, что если опубликовать такую работу, то на нее сошлются, и импакт-фактор журнала тоже будет высоким. И получается, что так тема становится еще популярнее. Свои недостатки есть у системы рецензирования «one-blind test» (односторонний слепой метод), то есть рецензент в журнале знает, чью статью он рассматривает, а автор статьи не знает, кто его рецензенты, это тоже открывает возможности для злоупотреблений. На мой взгляд, была бы лучше система «double-blind test» (двойной слепой метод), когда автор не знает рецензента, а рецензент — автора. Это сделало бы оценки более объективными. 

 

— Как вы думаете, увеличение количества статей не повлияет на их качество? Возможно, ученым приходится разбивать эксперимент на несколько, и публиковать статьи по результатам промежуточных тестов?

 

— Да, есть такое. Чтобы опубликовать статью в высокорейтинговом журнале, необходимо иметь как минимум три эксперимента. Желательно и больше — на одном и том же либо нескольких образцах. А для публикации в российских журналах статью можно разбить на разные методы и опубликовать, например, три. Будет количество, но не будет качества и высокого импакт-фактора. Это, конечно, удручающе. Надо не просто количество статей учитывать, а брать в расчет какой-то взвешенный параметр, как, например, сейчас вычисляется ПРНД. Я считаю, очень правильный параметр, когда берут импакт-фактор, делят на количество соавторов — полученное число показывает фактически твой вклад в статью. 

 

— Чем лучше публикация в журнале с высоким импакт-фактором, на ваш взгляд?

 

— Публикация в высокорейтинговом журнале позволяет обратить внимание на статью: ее заменят, процитируют. Четыре года назад у меня было всего три-четыре публикации в год, сейчас — около 40 в тот же период, некоторые из них в очень хороших журналах. Когда у меня произошел рост по количеству и качеству статей, стало поступать очень много предложений о сотрудничестве. 

 

Записала Юлия Позднякова 

 

Фото предоставлено Максимом Молокеевым